Петр Тодоровский: биография и фильмография режиссера

Его не стало рано утром 24 мая 2013 года. . Он умер в одной из московских клиник — отказало серд­це. Он ушёл тихо и достойно. Так же достойно, как жил. И как служил — к нему это слово применимо на все сто — искусству. Пётр Тодоровский, режиссёр, сценарист, композитор, бард. Фронтовик. Последнее для него, как не раз признавался Пётр Ефимович в интервью «АиФ», было самым главным. А самым главным праздником — День Победы.

Статья по теме Памяти легенды. Пять самых известных фильмов Петра Тодоровского

«В Ватутинках, где мы живём уже много лет, всегда собирались шумные компании, — рассказывал Пётр Ефимович. — Мы отмечали много праздников, самым главным из которых был 9 Мая. Мы, фронтовики, всегда поднимали тост за Победу. А дальше начинали чествовать именинников — в этот день родились супруга Зиновия Гердта Татьяна и наш сын Валерий Тодоровский, а позже присоединился ещё один «новорождённый» — Булат Окуджава».

Тодоровский – представитель военного поколения

Переживший военные годы, как и большинство представителей молодого поколения, с пехотным училищем, войной и фронтом, Петр дошел до Эльбы, был ранен и отправлен в тыл. О военном прошлом красноречиво говорят многочисленные ордена и награды. После окончания войны была служба в армии, мобилизация и непродолжительная работа на стеклотарном заводе.

В 1949 году Тодоровский поступил на операторский факультет ВГИКа; за пять лет учебы снял несколько своих фильмов, которые до сегодняшних дней, к сожалению, не дошли. Тодоровский начал свою кинокарьеру с работы оператора на Одесской киностудии (до 1962 года), поэтому его дебютом полноправно считается картина «Молдавские напевы», снятая в 1955 году.

Детство и юность

В семье Тодоровских росли дочь и сын, когда 26 августа 1925 года родился их 3-й ребенок – Петр. Мать мальчика, Розалия Цалевна, была домохозяйкой, а отец, Ефим Гильевич, – учителем по труду. Они жили в украинском городе Бобринце, расположенном в 50 км от Кропивницкого. Петя рос послушным и воспитанным, отличался спокойным характером и усидчивостью. С началом войны окончивший 9 классов младший наследник перебрался с семьей в Сталинград, где по 12 часов разгружал с отцом уголь для дававшей освещение городу электростанции. В ноябре 1941 года фронт приблизился, и Тодоровские бежали на северо-восток, осев в колхозе Песчаный Мар Саратовской области.

В сентябре 1943 года юноша поступил в Саратовское пехотное училище. Через 11 месяцев начал воевать на Белорусском фронте командиром минометного взвода. Был контужен в 1945 году на Эльбе. После выздоровления служил в гарнизоне под Костромой лейтенантом. Заметив его музыкальный талант, когда он быстро самостоятельно освоил аккордеон, при демобилизации дали направление в консерваторию. Но он постеснялся поступать, увидев более молодых по сравнению с ним абитуриентов.

Петр Тодоровский в молодости

Способен на большее

В определенный момент Петр Ефимович понял, что способен творить большее. Многим режиссерам-сверстникам помог снять их фильмы (к примеру, «Два Федора» и «Весна на Заречной улице» Марлена Хуциева), для того, чтобы в один прекрасный момент решиться начать снимать свое кино. В 1962 году Тодоровский, вошедший в режиссуру самоучкой, снял ставший сразу успешным фильм «Никогда», работая в нем в качестве оператора и сорежиссера вместе с В. Дьяченко.

Но кинокартина «Верность», вышедшая на экраны тремя годами после, затмила все его предыдущие успехи. Это был фильм-память о Юре Никитине – сироте, светлом человеке, воспитанном детским домом, фронтовом друге Петра. Погибший от снайперской пули, он воплотил в себе молодое поколение, безжалостно выкошенное войной. За эту работу Тодоровскому достался приз Каннского кинофестиваля и ряд других престижных наград. Годы спустя повзрослевший и помудревший режиссер, глубоко понимая трагедию своего народа, называл эту работу «детским лепетом»; в более поздних фильмах военного цикла прибавилось больше драматизма, горечи и жестокости. Тодоровский, являясь самоучкой своего дела, всегда учился у более опытных товарищей и набирался от них творческой отваги, опыта и знаний; это Булат Окуджава, Марлен Хуциев, Григорий Поженян, Александр Володин.

Далее зритель увидел такие фильмы Тодоровского Петра, список которых далеко не полный:

• «Городской романс»,
• «Последняя жертва»,
• «Фокусник»,
• «Своя земля»,
• «В день праздника».

В нескольких из них Тодоровский являлся соавтором сценария.

Его война

Его война началась летом 1943 года — Пётр Тодоровский стал курсантом Саратовского военно-пехотного училища. А буквально через полгода этих 19-летних парней, офицеров-«скороспелок», отправили на фронт. Тодоровский стал командиром миномётного взвода. Дошёл до Эльбы.

Пережитое за те годы потом ляжет в основу его фильмов и сценариев. Сериал «Курсанты» — это про него и его товарищей. В наших с ним беседах он много вспоминал о войне. Но не о боях, а о каких-то совсем незначительных вещах, которые для него тем не менее были жизненно важны.

Петр Тодоровский на фестивале «Одесские встречи в Москве». Фото www.russianlook.com

— Я попал на фронт, когда мне ещё и 19 не было, — выпускник училища, командир взвода. А под моим началом оказались 35-40-летние мужики! Всякие ситуации случались. Звучит команда «В атаку!», а кто-то из бойцов — обычно восточные люди — забивается в окопе в угол и начинает молиться. Приходилось им прикладиком автомата по спине пройтись, чтобы они поднялись и побежали.

Знаете, у меня есть сценарий — «Оглушённые тишиной». Он — о том чувстве, которое мы пережили 8 мая 1945 года. Мы в тот день с боями вышли на Эльбу. И вдруг стало тихо. Я тогда просто не поверил, что такое может быть в жизни, ведь изо дня в день, из ночи в ночь слышал эту бесконечную стрельбу. Я девять месяцев провёл на переднем крае, и госпиталь, куда я попал после ранения, казался нам раем. Это было такое счастье — сбросить эти вонючие сапоги, портянки и упасть в зелёную траву. Мы, оказывается, за месяцы беспрерывных боёв успели забыть о том, что трава бывает зелёной. Мы смотрели в небо. Было удивительно тихо. И постепенно начали проступать звуки — ржание лошадей, щебет птиц. И вот тут-то я понял, что мне невероятно повезло: мы оста­лись живы.

Статья по теме

Петр Тодоровский: «Брожу по даче и забиваю гвозди»

Это ощущение — что жить хочется — его не отнять у человека. И любовь не отнять. В каких бы чудовищных условиях человек ни оказывался, он всегда будет искать любовь. Как-то к нам в часть пришли девушки-снайперши. Они должны были целый день сидеть каждая в своём гнезде, отслеживать — вдруг выглянет фриц. Той, что расположилась у нас, работать не было никакой возможности, потому что вокруг неё образовывался кружок из шалопаев: кто-то отпускал шуточки, кто-то просто смотрел на неё. Но для нас, 18-19-летних, это был момент величайшего счастья. Нам тогда было неважно, красивая она или нет. И мы их всех любили — не реальных женщин, нет. Мы любили те грёзы, которые себе нафантазировали.

А у нашего комбата был роман с женщиной, которая очень заразительно смеялась. И мы ночами тайком приходили к его землянке — послушать, как она смеётся и как там играет патефон. А потом я встретил её возле ЦУМа. Прошло уже много лет с тех пор, как кончилась война. Она стояла и торговала пирожками. Но я не нашёл тогда в себе силы подойти и расспросить её о том, как сложилась их с комбатом жизнь. Но так появился фильм «Военно-полевой роман».

Любимые фильмы, снятые Тодоровским

С 1967 по 1989 годы Петр Тодоровский, фильмография которого разножанровая и многогранная, снял девять фильмов: особенных, с мягким юмором, немного оттененных печалью, со сдержанно-мужественным драматизмом и скромной поэтичностью. Тодоровский проявил необыкновенное умение работать в разных жанрах, творя человечное, жизненное, доброе кино – то, которое так любит и понимает зритель. Это лирическая комедия «Любимая женщина механика Гаврилова», мелодрама «Последняя жертва», грустная притча «Фокусник», авантюрная мелодрама «Интердевочка», сохранившая чистоту и милосердие художнического взгляда.

Актерский состав в фильмах Тодоровского

В фильмах Тодоровского играли такие замечательные актеры, как Любовь Полищук, Елена Яковлева, Наталья Андрейченко, Николай Бурляев. Пробовал сниматься и сам режиссер; в кинофильме «Был месяц май» он исполнил одну из ключевых ролей.

В 1967 году за весомый вклад в развитие киноискусства Петр Тодоровский получил звание «Заслуженного деятеля искусств Украинской ССР», в 1989 стал «Народным артистом РСФСР».

В конце столетия, после распада Советского Союза, поставил такие достойные внимания ленты, как «Анкор, еще анкор», «В созвездии Быка», «Какая чудная игра», «Риорита».

За свои фильмы Петр Тодоровский получал высокие государственные награды. В декабре 2005 года он был удостоен ордена «За заслуги перед Отечеством II степени», ставшим последней наградой в судьбе режиссера.

Петр Тодоровский: личная жизнь

Режиссер был дважды женат. Первая его супруга — Надежда Чередниченко, от брака с которой родилась дочь. Вторая жена Мира, являвшаяся по специальности инженером-лейтенантом морского флота, родила сына Валерия, посвятившего свою жизнь, как и отец, кино. В процессе совместной жизни она стала заниматься написанием сценариев для научно-популярных фильмов, посвященных морской тематике. По ее работам было поставлено 13 кинокартин. Позднее Мира Тодоровская создала «Мирабель» — собственную независимую студию, на которой были сняты некоторые фильмы Петра Ефимовича.

Дом Тодоровских всегда был гостеприимен; через него прошли практически все режиссеры и актеры, приезжавшие на Одесскую киностудию, в том числе Андрей Тарковский и Владимир Высоцкий.

Последние годы жизни Тодоровский больше реализует себя в качестве сценариста; фильмы практически не снимает, лишь изредка подсказывает начинающим режиссерам. В мае 2013 года Петр Ефимович перенес сердечный приступ, от которого не сумел оправиться. Похоронен выдающийся режиссер на Новодевичьем кладбище.

Отрывок, характеризующий Тодоровский, Пётр Ефимович

– О, господи! – Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился. Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот. – Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть! Один солдат поднялся и пошел к пятой роте. – То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет. – О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте. Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев. В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев. – Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры. Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки. Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель. Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его. – Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю. – Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил: – Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату. Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами. Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него. – Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель. Vive Henri Quatre, Vive ce roi vaillanti – [Да здравствует Генрих Четвертый! Да здравствует сей храбрый король! и т. д. (французская песня) ] пропел Морель, подмигивая глазом. Сe diable a quatre… – Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев. – Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже. – Ну, валяй еще, еще! Qui eut le triple talent, De boire, de battre, Et d’etre un vert galant… [Имевший тройной талант, пить, драться и быть любезником…] – A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!.. – Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он. – Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь? – Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то. Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля. – Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет. – Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло. Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой. Х Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры. Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду. Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение. Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов. Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать. Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы. В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо: «По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества». Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии. Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха. 29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось. Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова. Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему. – C’est pour me dire que je n’ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n’est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.] В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни. Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка. Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке. Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт. Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского. Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом. Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.